Если вас что-то смущает во мне, не ставьте меня в известность, попробуйте пережить потрясение самостоятельно.
читать дальшеБледный, какой-то неуверенный лунный свет мягко проникал сквозь квадраты застекленного окна и ложился на пол. Я был в постели, возле теплой от проходившей внутри каминной трубы стены, и смотрел на пятна света. Стояла ночь, вторая наша ночь в моем имении. К этому слову еще предстояло привыкнуть, но во всяком случае я уже мог думать об этом, не запинаясь перед словом «мое». Кровать была широкая, мягкая, с пуховым одеялом и высокой подушкой. На полу скалилась медвежья шкура, на нее можно было опустить ноги, не касаясь холодного пола. Из соседней комнаты доносилось негромкое тиканье часов, на круглых железных шишечках кровати отсвечивал лунный блик. Мне было как-то необыкновенно хорошо и спокойно. Может, из-за того что в теле до сих пор чувствовалась теплая легкость после бани, может потому, что с Иваром удалось помириться, но скорее всего просто от какого-то удивительного и забытого ощущения дома.
Хотя дома, в моем настоящем, первом доме (не называть же домом казарму или служебную квартиру в столице) мне редко бывало так правильно и хорошо. Я хорошо помнил свой угол за гобеленовой плотной занавеской и кровать – узкую, в две доски, стоявшую у беленой стены, по которой иногда бегали пугливые длинноногие пауки. От остальной части детской, где жили две мои сестры, меня отгораживала не только занавеска, но еще два книжных шкафа, содержимое которых было мною досконально изучено еще в первые три года, как я выучился читать. В четырнадцать же, в тот последний год, что я провел дома, книги я брал в школьной библиотеке, и они стопкой стояли у моей кровати, рядом с оплывшей свечой в бронзовом подсвечнике.
Библиотека в школе была небольшая, и интересующих меня книг по истории, жизнеописаниям великих, механике и военному делу было не слишком много. Я перечитал все имеющееся, и тогда библиотекарь, длинный худой блондин мэтр Арден, начал приглашать меня к себе. У него в доме оказалось настоящее богатство, куда до него учителю Толье. И я ходил к Ардену после школы, отдать прочитанные и выбрать новые книги. Иногда я находил нужное сам, иногда он что-то выбирал для меня и складывал на край кухонного стола пухлой тяжелой стопкой, а я был волен согласиться с его рекомендациями или нет. Я тогда особо не задумывался, почему такой образованный и умный человек, как Арденн, работает не учителем, а простым библиотекарем, почему я никогда не видел его жены, и почему в его дом прихожу только я, и никого больше я там не видел. Более того, мэтр Арден проявлял поразительное и подчеркнутое отсутствие гостеприимства – он никогда не предлагал мне чаю, не соглашался обсудить со мной прочитанное, и вообще был довольно холоден. Но я был согласен терпеть любое его отношение, лишь бы меня не лишали возможности приходить в его квартирку в мансарде на Липовом спуске и рыться в книжных шкафах среди пожелтевших от времени корешков.
Родителям я про мэтра Ардена не рассказывал, не потому, что чего-то боялся, просто не пришлось к слову. Отец не очень любил, когда я задерживался после занятий в городе, он требовал сразу идти домой. Дорога долгая, темнеет осенью и зимой рано, не дай бог, что случится.
Я, как все четырнадцатилетние мальчишки, считал, что ничего со мной случиться на темной горной дороге не может, но на всякий случай о своих визитах к мэтру Ардену отцу не упоминал.
Так продолжалось до тех пор, пока отец не узнал сам. Когда я вошел в дом, он наотмашь ударил меня по лицу, так, что лязгнули зубы, а во рту стало горячо и солоно. А потом, схватив за шиворот форменной школьной куртки, потащил в свой кабинет. Я, оглушенный, растерянный, не понимал ничего, в том числе его грубых, резких вопросов, которые сопровождались встряхиваниями: «Он тебя лапал? Ах ты, курва… трогал он тебя? Отвечай, тварь! Жопу решил подставлять? Весь город говорит об этом, весь город. Ах ты, дрянь…»
Потом он меня выпорол, ремнем с тяжелой пряжкой, и я два дня не мог сидеть, а лежал только на животе. И все время, пока он меня бил, пока спрашивал, повторяя одно и то же «трогал он тебя, гаденыш?», пока я глотал соленые от крови слезы, меня не покидал вопрос «за что?». Объяснила мне происходящее Лидка, старшая сестра, когда на следующий день принесла мне поесть. Оказывается, мэтр Арден ужасный человек. Объектом его страсти становятся мужчины и мальчики, знает об этом весь город, и я навлек на всю семью страшный позор. Видимо, чтобы избавить семью от меня, и от позора, отец мой не придумал ничего лучше, как отправить меня спустя неделю в Торнвальд, в артиллерийскую закрытую школу для мальчиков.
Спустя два года, я стоял в шеренге курсантов школы, и смотрел, как движутся ровные колонны военного парада. Мы свое уже отмаршировали, взмахивая барабанными палочками и выбивая маршевую дробь, и сейчас стояли, притоптывая ботинками на твердом снежном насте, и ждали появления императора. Военный барабан на ремне давил мне на плечо, палочки были зажаты в замерзших без перчаток пальцах. Филипп Четвертый проехал верхом на сером, длинноногом жеребце, в сверкающем шлеме с плюмажем и кирасе. Следом ехали особо приближенные, и среди них чудной, напудренный, словно женщина, господин, с алым влажным ртом и кольцами локонов на плечах.
«Фаворит его величества, Лин Марье», - шепнул мне Ривс, как о чем-то, само собой разумеющемся. Я проводил странного господина взглядом и понял, что везде свои нравы. Испытывать страсть к мужчинам и мальчикам в столице позором не считается. И даже наоборот, напудренный Лин Марье взирал на нас, будущих офицеров, с утомленным превосходством, покачиваясь в седле рыжего жеребца. Я стиснул пальцы так, что едва не сломал палочки. Я очень хотел их сломать… потому что не мог никак иначе выпустить ту кричащую и корчащуюся внутри меня обиду. Нельзя было уйти – я стоял в строю. Можно было только невидящими глазами смотреть на покачивающуюся спину господина Марье и видеть вместо нее искаженное в гневе лицо отца и слышать собственный крик «За что?». Палочки сломать я не смог – твердое дерево, куда против него пальцам, но моя жгучая и уродливая обида выбралась на свободу иначе: спустя три дня я целовался со старшим курсантом Ройко, стоя в простенке между классами. Вокруг было темно, классы уже распустили с занятий, а рука Ройко уверенно тащила мою руку в расстегнутую ширинку его штанов. Пахло мелом и влажным сукном школьной формы, мне было жарко, стыдно и в то же время с каждой минутой становилось проще дышать.
Я вздохнул. Воспоминания были ярки и свежими, хотя с тех неуклюжих объятий в пустом школьном коридоре прошло почти десять лет. Ройко за четыре года после выпуска поднялся до капитана и был убит снарядом при штурме Аргавы. Я с ним так и не встретился больше.
Часы в соседней комнате пробили два часа. Я еще некоторое время лежал, слушая их отчетливое щелканье, и представляя, как крутятся, цепляя друг друга шестеренки в часовом механизме. Цепляется зубчатое колесо и тащит, заставляя тебя крутиться в нужную сторону, а ты цепляешь другое колесико, поменьше, и крутятся, крутятся медные шестеренки. Мэтр Арден предлагает мне брать книги, и вот меня уже закрутило, и неумолимо втянуло в это движение. Отец, гербовая пряжка на ремне, кровь во рту, марш по школьному плацу, обсыпанный белой, словно сахарной, пудрой нос Лина Марье, жаркие и влажные поцелуи, взвод, вытянувшийся передо мной, грохот орудий, госпиталь, бинты и кровавая марля, синяя лента в волосах Ивара Талера, черная повязка на лице, парады, приемы, награда… И теплое бедро, прижимающееся ко мне в карете. «Ты замерз, Альдо».
Я замерз. Я оцепенел, заледенел давным-давно, и с тех пор меня просто тащит зацепившая меня шестеренка. С этими мыслями я заснул, и снилось мне что-то стыдное, тяжелое, накрывающее мокрыми горячими прикосновениями.
Утром следующего дня Ивар спустился к завтраку. Его комнаты были на втором этаже дома, окнами на озеро и солнце светило туда первыми рассветными лучами. Думаю, именно поэтому Ивар Талер просыпался в «Змеевой горке» рано, куда раньше, чем было принято вставать во дворце. Правда, я вставал еще раньше, сказывалась многолетняя привычка подниматься с рассветом. Рано я вставал не только в армии или артиллерийской школе, у нас и дома были заведены почти деревенские порядки. Так что, когда Ивар спустился в столовую по скрипучей деревянной лестнице, я стоял на коленях возле камина и разжигал огонь.
- Манфред, какой-то из вас не слишком правильный землевладелец, - зевнув, сообщил Ивар. – Что, некого заставить?
- Вас, например? – я обернулся через плечо.
- Меня нельзя, я дорогой гость, - Ивар нисколько не обиделся. Он прошел мимо и уселся за стол, по-прежнему позевывая, и прикрывая рот ладонью.
Милена вошла в столовую, неся перед собой поднос с тарелками. Первый день она переживала, что готовят здесь «не по-графски», но я кое-как сумел ее уверить, что к особым разносолам и не привык.
После завтрака Талер напомнил мне, что я обещал ему показать мой родовой замок. Я представил узкую горную дорогу, улочки и башни Ар-Майна, родной дом… и мне очень захотелось сказать Ивару, что мы никуда не поедем. Поэтому я поднялся и приказал Райво седлать «почтовых» лошадей.
- Вдвоем поедете? – с плохо скрываемым недовольством спросил Райво. Я кивнул.
- Я вырос в горах Майны, ничего с нами не сделается. Обеих почтовых под седло. Милена, собери в сумку хлеб, сыр, воды во фляжке – в общем, чтобы хватило на двоих. Господин Талер, возьмите теплый плащ. Это не так красиво, зато надежно – мы поедем выше в горы, там холодно.
Через час наши кобылки, отдохнувшие и сытые, поднимались по каменистой дороге к перевалу. Дорога была та самая, по которой мы накануне проехали лишнего, пропустив столб поворота на «Змееву горку». В небе сияло осеннее нежаркое солнце, но все-таки его лучи, помня о недавнем лете, порядком нагревали темную шерсть походных, без рукавов, плащей.
- А говорили, будет холодно, - сказал Ивар, подставляя лицо солнечному свету.
- Успеется.
Ехали мы быстрым, хорошим шагом – дорога шла в гору, гнать коней я не видел смысла – до Ар-Майна около шести часов пути, туда и обратно мы никак не успеем до ночи, а значит некуда торопиться. Ивар сидел в седле, как влитой, спина ровная, посадка уверенно-небрежная. И наша гнедая шла под ним послушно, иногда встряхивая головой и фыркая, но повинуясь еле заметному движению коленей и пальцев. То ли Ивар нравился всем лошадям, то ли я ошибся, выбрав серую.
Хотя дома, в моем настоящем, первом доме (не называть же домом казарму или служебную квартиру в столице) мне редко бывало так правильно и хорошо. Я хорошо помнил свой угол за гобеленовой плотной занавеской и кровать – узкую, в две доски, стоявшую у беленой стены, по которой иногда бегали пугливые длинноногие пауки. От остальной части детской, где жили две мои сестры, меня отгораживала не только занавеска, но еще два книжных шкафа, содержимое которых было мною досконально изучено еще в первые три года, как я выучился читать. В четырнадцать же, в тот последний год, что я провел дома, книги я брал в школьной библиотеке, и они стопкой стояли у моей кровати, рядом с оплывшей свечой в бронзовом подсвечнике.
Библиотека в школе была небольшая, и интересующих меня книг по истории, жизнеописаниям великих, механике и военному делу было не слишком много. Я перечитал все имеющееся, и тогда библиотекарь, длинный худой блондин мэтр Арден, начал приглашать меня к себе. У него в доме оказалось настоящее богатство, куда до него учителю Толье. И я ходил к Ардену после школы, отдать прочитанные и выбрать новые книги. Иногда я находил нужное сам, иногда он что-то выбирал для меня и складывал на край кухонного стола пухлой тяжелой стопкой, а я был волен согласиться с его рекомендациями или нет. Я тогда особо не задумывался, почему такой образованный и умный человек, как Арденн, работает не учителем, а простым библиотекарем, почему я никогда не видел его жены, и почему в его дом прихожу только я, и никого больше я там не видел. Более того, мэтр Арден проявлял поразительное и подчеркнутое отсутствие гостеприимства – он никогда не предлагал мне чаю, не соглашался обсудить со мной прочитанное, и вообще был довольно холоден. Но я был согласен терпеть любое его отношение, лишь бы меня не лишали возможности приходить в его квартирку в мансарде на Липовом спуске и рыться в книжных шкафах среди пожелтевших от времени корешков.
Родителям я про мэтра Ардена не рассказывал, не потому, что чего-то боялся, просто не пришлось к слову. Отец не очень любил, когда я задерживался после занятий в городе, он требовал сразу идти домой. Дорога долгая, темнеет осенью и зимой рано, не дай бог, что случится.
Я, как все четырнадцатилетние мальчишки, считал, что ничего со мной случиться на темной горной дороге не может, но на всякий случай о своих визитах к мэтру Ардену отцу не упоминал.
Так продолжалось до тех пор, пока отец не узнал сам. Когда я вошел в дом, он наотмашь ударил меня по лицу, так, что лязгнули зубы, а во рту стало горячо и солоно. А потом, схватив за шиворот форменной школьной куртки, потащил в свой кабинет. Я, оглушенный, растерянный, не понимал ничего, в том числе его грубых, резких вопросов, которые сопровождались встряхиваниями: «Он тебя лапал? Ах ты, курва… трогал он тебя? Отвечай, тварь! Жопу решил подставлять? Весь город говорит об этом, весь город. Ах ты, дрянь…»
Потом он меня выпорол, ремнем с тяжелой пряжкой, и я два дня не мог сидеть, а лежал только на животе. И все время, пока он меня бил, пока спрашивал, повторяя одно и то же «трогал он тебя, гаденыш?», пока я глотал соленые от крови слезы, меня не покидал вопрос «за что?». Объяснила мне происходящее Лидка, старшая сестра, когда на следующий день принесла мне поесть. Оказывается, мэтр Арден ужасный человек. Объектом его страсти становятся мужчины и мальчики, знает об этом весь город, и я навлек на всю семью страшный позор. Видимо, чтобы избавить семью от меня, и от позора, отец мой не придумал ничего лучше, как отправить меня спустя неделю в Торнвальд, в артиллерийскую закрытую школу для мальчиков.
Спустя два года, я стоял в шеренге курсантов школы, и смотрел, как движутся ровные колонны военного парада. Мы свое уже отмаршировали, взмахивая барабанными палочками и выбивая маршевую дробь, и сейчас стояли, притоптывая ботинками на твердом снежном насте, и ждали появления императора. Военный барабан на ремне давил мне на плечо, палочки были зажаты в замерзших без перчаток пальцах. Филипп Четвертый проехал верхом на сером, длинноногом жеребце, в сверкающем шлеме с плюмажем и кирасе. Следом ехали особо приближенные, и среди них чудной, напудренный, словно женщина, господин, с алым влажным ртом и кольцами локонов на плечах.
«Фаворит его величества, Лин Марье», - шепнул мне Ривс, как о чем-то, само собой разумеющемся. Я проводил странного господина взглядом и понял, что везде свои нравы. Испытывать страсть к мужчинам и мальчикам в столице позором не считается. И даже наоборот, напудренный Лин Марье взирал на нас, будущих офицеров, с утомленным превосходством, покачиваясь в седле рыжего жеребца. Я стиснул пальцы так, что едва не сломал палочки. Я очень хотел их сломать… потому что не мог никак иначе выпустить ту кричащую и корчащуюся внутри меня обиду. Нельзя было уйти – я стоял в строю. Можно было только невидящими глазами смотреть на покачивающуюся спину господина Марье и видеть вместо нее искаженное в гневе лицо отца и слышать собственный крик «За что?». Палочки сломать я не смог – твердое дерево, куда против него пальцам, но моя жгучая и уродливая обида выбралась на свободу иначе: спустя три дня я целовался со старшим курсантом Ройко, стоя в простенке между классами. Вокруг было темно, классы уже распустили с занятий, а рука Ройко уверенно тащила мою руку в расстегнутую ширинку его штанов. Пахло мелом и влажным сукном школьной формы, мне было жарко, стыдно и в то же время с каждой минутой становилось проще дышать.
Я вздохнул. Воспоминания были ярки и свежими, хотя с тех неуклюжих объятий в пустом школьном коридоре прошло почти десять лет. Ройко за четыре года после выпуска поднялся до капитана и был убит снарядом при штурме Аргавы. Я с ним так и не встретился больше.
Часы в соседней комнате пробили два часа. Я еще некоторое время лежал, слушая их отчетливое щелканье, и представляя, как крутятся, цепляя друг друга шестеренки в часовом механизме. Цепляется зубчатое колесо и тащит, заставляя тебя крутиться в нужную сторону, а ты цепляешь другое колесико, поменьше, и крутятся, крутятся медные шестеренки. Мэтр Арден предлагает мне брать книги, и вот меня уже закрутило, и неумолимо втянуло в это движение. Отец, гербовая пряжка на ремне, кровь во рту, марш по школьному плацу, обсыпанный белой, словно сахарной, пудрой нос Лина Марье, жаркие и влажные поцелуи, взвод, вытянувшийся передо мной, грохот орудий, госпиталь, бинты и кровавая марля, синяя лента в волосах Ивара Талера, черная повязка на лице, парады, приемы, награда… И теплое бедро, прижимающееся ко мне в карете. «Ты замерз, Альдо».
Я замерз. Я оцепенел, заледенел давным-давно, и с тех пор меня просто тащит зацепившая меня шестеренка. С этими мыслями я заснул, и снилось мне что-то стыдное, тяжелое, накрывающее мокрыми горячими прикосновениями.
Утром следующего дня Ивар спустился к завтраку. Его комнаты были на втором этаже дома, окнами на озеро и солнце светило туда первыми рассветными лучами. Думаю, именно поэтому Ивар Талер просыпался в «Змеевой горке» рано, куда раньше, чем было принято вставать во дворце. Правда, я вставал еще раньше, сказывалась многолетняя привычка подниматься с рассветом. Рано я вставал не только в армии или артиллерийской школе, у нас и дома были заведены почти деревенские порядки. Так что, когда Ивар спустился в столовую по скрипучей деревянной лестнице, я стоял на коленях возле камина и разжигал огонь.
- Манфред, какой-то из вас не слишком правильный землевладелец, - зевнув, сообщил Ивар. – Что, некого заставить?
- Вас, например? – я обернулся через плечо.
- Меня нельзя, я дорогой гость, - Ивар нисколько не обиделся. Он прошел мимо и уселся за стол, по-прежнему позевывая, и прикрывая рот ладонью.
Милена вошла в столовую, неся перед собой поднос с тарелками. Первый день она переживала, что готовят здесь «не по-графски», но я кое-как сумел ее уверить, что к особым разносолам и не привык.
После завтрака Талер напомнил мне, что я обещал ему показать мой родовой замок. Я представил узкую горную дорогу, улочки и башни Ар-Майна, родной дом… и мне очень захотелось сказать Ивару, что мы никуда не поедем. Поэтому я поднялся и приказал Райво седлать «почтовых» лошадей.
- Вдвоем поедете? – с плохо скрываемым недовольством спросил Райво. Я кивнул.
- Я вырос в горах Майны, ничего с нами не сделается. Обеих почтовых под седло. Милена, собери в сумку хлеб, сыр, воды во фляжке – в общем, чтобы хватило на двоих. Господин Талер, возьмите теплый плащ. Это не так красиво, зато надежно – мы поедем выше в горы, там холодно.
Через час наши кобылки, отдохнувшие и сытые, поднимались по каменистой дороге к перевалу. Дорога была та самая, по которой мы накануне проехали лишнего, пропустив столб поворота на «Змееву горку». В небе сияло осеннее нежаркое солнце, но все-таки его лучи, помня о недавнем лете, порядком нагревали темную шерсть походных, без рукавов, плащей.
- А говорили, будет холодно, - сказал Ивар, подставляя лицо солнечному свету.
- Успеется.
Ехали мы быстрым, хорошим шагом – дорога шла в гору, гнать коней я не видел смысла – до Ар-Майна около шести часов пути, туда и обратно мы никак не успеем до ночи, а значит некуда торопиться. Ивар сидел в седле, как влитой, спина ровная, посадка уверенно-небрежная. И наша гнедая шла под ним послушно, иногда встряхивая головой и фыркая, но повинуясь еле заметному движению коленей и пальцев. То ли Ивар нравился всем лошадям, то ли я ошибся, выбрав серую.
@темы: Тексты, Талер для героя
-
-
22.10.2010 в 23:29